Великая Отечественная война вмешалась в судьбы миллионов людей, в том числе жителей Кизильского района.
Продолжение. Начало.
К сожалению, я очень мало знаю о судьбе маминого дяди, приходящегося мне дедом. Его звали Иваном Андреевичем Гринько, он родился в 1909 году и призывался из Кизильского района. В Книге Памяти, том 12, написано, что он пропал без вести в декабре 1944 года.
По информации центрального архива министерства обороны, в списки пропавших попал только в феврале 1945 года под фамилией Гриконов «в связи с нечётким написанием в документах, уточняющих потери». Установить, что именно он значится в этих списках, помогли поисковики, с которыми мы связались в интернете. Бабушка мне рассказывала, что после войны родственники пытались узнать что-нибудь о нём, но на все запросы приходили отрицательные ответы. Не удалось нам ничего узнать о нём и из военных архивов. Нет уже в живых его жены Домны Ивановны Гринько, которая одна поднимала своих четверых детей и племянницу-сироту пропавшего мужа, умерли и их дети, но я хочу, чтобы память об этой семье осталась. Работа по поискам сведений об Иване Андреевиче продолжается.
Трудно было на фронте, но и в глубоком тылу, далеко от фронта, где не слышно было свиста пуль, взрывов бомб, тоже жилось нелегко. Моя мама, Пелагея Георгиевна Гринько, о войне всегда рассказывала со слезами на глазах: «Трудно было на фронте, но и нам, в глубоком тылу, тоже нелегко было. Жили мы в Пролетарке, деревушка была маленькая, расположенная на левом берегу реки Урал. Взрослые мужики все на фронте, в деревне остались только женщины, дети, старики да ребята-подростки, кто по возрасту ещё к призыву не подходил. Да и тех, кто постарше, забрали на «трудовой фронт» в город Магнитогорск к станкам, они снаряды делали. Около станка стоял и мой дядя Иван Заварухин, его на фронт не взяли по состоянию здоровья. Тётка моя, Александра Усачёва, в городе раненых от вокзала в госпиталь на лошади возила. Госпиталь располагался в здании педучилища.
Летом в деревне всегда работы много, а в военное лихолетье всё на женщин свалилось: и колхозные дела, и домашние. Ребятишек в семье много было, а кормить нечем, всё, что выращивали, на фронт отправляли. Хлеба настоящего не видели, лепёшки пекли из лебеды. Когда кончилась война и мама первый раз испекла хлеб, ребятишки не хотели его есть, спрашивали, что это. Им объяснили, что это хлеб, он съедобный. А в военное время печь не из чего было. Хорошо, если у кого картошка была, а у кого её мало было, так съедали и семенную, а кожуру оставляли и весной садили. Летом за огородом ухаживали особенно старательно, потому что понимали, что только «огородина» спасёт семью зимой от голодной смерти. Каждый кустик картошки и капусту кружкой поливали, воду возили с Урала на быках, а эта скотина упрямая, остановится и стоит посреди Урала, ничем его с места не сдвинешь. Воду возили ребятишки. Мокрые, замёрзшие, плачут, но повозку не бросают, ждут, пока эта упрямая скотина сама пойдёт. Вот так ухаживали за огородами. Суп из кислятки (щавеля) и крапивы – самое лакомство для всей семьи. А в основном дети летом сами кормились, ели всё, что попадало под руку: кислятку (щавель), борщовку, дикую морковь и, конечно, ягоды.
В колхозе работали все: и взрослые, и дети. Мы, взрослые, на лобогрейках работали, дети во время уборки колоски в поле собирали, чтобы ни одно зёрнышко не пропало. Но какими бы голодными дети ни были, ни одного колоска с поля домой принести нельзя было, за это судили и в тюрьму могли посадить. Чтобы маленькие дети не мешали матерям работать, их собирали в ясли. А так как отдельного здания для яслей не было, мама согласилась, чтобы ребятишек собирали в нашем доме, за это дополнительно к пайке нам давали мучку, из которой мама варила затируху. С детьми оставалась Настя Михайлова, она детей очень любила, а остальные все в поле были.
Летом с едой легче было, а зимой ребятишки постоянно есть просили. А что им дашь? Вот и отвлекали их рассказами да сказками, которые сами же и сочиняли. Зимы были суровые, морозные, снежные. Чтобы не замёрзнуть, все собирались в избёнку. У кого скотинка ещё какая была (корова, телёнок, овечки), их тоже в дом заводили, так всем теплее было, да и дорожки в сарай прокапывать не нужно было, сил не хватало.
Дни зимой короткие, темнело рано, соберёмся все в кучу, прижмёмся друг к другу и слушаем, что нам мама рассказывает. Все женщины и девочки в темноте шерсть обрабатывали: кто теребит и от пичиги очищает, кто прядёт, кто ссучивает, кто носки и варежки вяжет. А шерсть жёсткая, как кошма, маленькие девочки все ручонки об неё в кровь истирали, но работу не бросали, потому что знали, что это для посылок на фронт. В эти посылки и записки незнакомым солдатам вкладывали. Иногда с фронта от солдат, которые получали наши посылки, письма приходили, девчонки с ними переписываться начинали, но ненадолго, война…
Печи топить нечем было. Сокорки и кусты за четыре зимы все вырубили, в ход и солома шла. Особенно весной тяжело было: в избах холодно, солома кончалась быстро, ею ведь и скотину кормили. Когда разливался Урал, за талами на правый берег на лодке плавали. Страшно было, лодка то и гляди перевернётся, мы плачем от страха, а плыть надо, иначе замёрзнем.
Не легче было, когда нас с продуктами для фронта «в транспорт» отправляли. Впрягали в телегу волов, потому что лошадей в колхозе не было, на арбы нагружали мешки с зерном, и мы везли всё это в Магнитогорск. Иногда на одну поездку неделя уходила, до города три дня добирались. Быки упрямые, идут, идут и встанут, и с места их сдвинуть невозможно. А ведь зима, холодно, одежонка у нас плохонькая, вот мы и бегаем вокруг обоза, греемся. Получалось, что мы раза в три больше преодолевали расстояние, чем быки. Приедем в Магнитогорск, пока наши подводы разгружают, мы на постоялом дворе немного обогреемся да поспим, а потом опять в дорогу. Домой-то быки побыстрее шли. Хоть и упрямая скотина, а понимает, что дома лучше, да и арбы порожние легче.
А как писем ждали! Увидим почтальона и ждём, зайдёт в наш дом или нет. А если зайдёт, то сердце ещё больше сжимается, не знаем ведь, что он принёс, письмо от солдат наших или похоронку. Я всю жизнь не могу забыть, как кричала мама, когда в сентябре 1942 года две похоронки получила, одну на брата моего, Лёню, который под Сталинградом погиб, а вторую на тятю (так мы папу своего звали). Но он не погиб, они в ленинградских болотах, в лесах блокаду держали. После ранения он получил инвалидность и домой пришёл, вот радости-то было!
Даже в войну продолжалась работа в колхозе, председателем был Юдаков. Андрей Рынцев шил сбрую. Но самым главным человеком в деревне был кузнец, от его работы и умения зависело наличие инвентаря, купить-то его негде было, да и не на что. Нам казалось, что перестук кузнечных молотов слышен был круглые сутки. Как заклинание и взрослые, и дети повторяли слова: «Всё для фронта, всё для победы». На столбе посреди деревни висела чёрная тарелка – радио, новости слушали все вместе. До сих пор помню голос Левитана, ни с кем не спутаю. Около этого столба и радовались нашим победам, и плакали, если новости были плохие. А уж слёз за эти годы выплакано видимо-невидимо, Урал полноводным был от наших слёз. Радости-то мало было.
Работа в колхозе шла круглые сутки. Ночью дежурные кормили быков, зимой по очереди следили за прорубью, чтобы не замерзала. Если женщины в ночь шли караулить овец, то брали с собой прялку. Мне часто приходилось работать ночью. Уставали страшно, прялка жужжит, а пряха сидя дремлет. И носки могли вязать с закрытыми глазами, руки своё дело знали, ни одну петельку не теряли. Но как бы тяжело ни было, не бросали стариков. Наша бабушка, Евдокия Усачёва, одна жила, так ребятишки ей помогали. Никто их не заставлял, но они и воды ей с Урала принесут, и дорожки зимой расчистят».
Заканчивая свой рассказ, мама ещё долго молча вытирала слёзы, которые катились по её щекам, и тяжело вздыхала.
Лидия КИРПИЧНИКОВА,
с. Богдановское.
